Если принять во внимание мнение психологов, что человеческие потребности безграничны, то одним из фундаментальных противоречий, лежащих в основе вышеперечисленных проблем, может быть признано отсутствие эффективной координации ключевых политических и экономических акторов в вопросах распределения и потребления ограниченных ресурсов. Общепринятую в современном мире систему взаимодействия в данном вопросе можно описать в рамках «трагедии общин» – суть этой идеи, которую отстаивали западные исследователи С. Гордон, Э. Скотт и особенно Г. Хардин[1], сводится к тому, что в условиях свободного доступа участников сообщества к невосполнимому ресурсу, их стремление увеличить собственную выгоду экстенсивным путем (при отсутствии каких-либо ограничений) рано или поздно приведет к исчерпанию данного ресурса. Планета Земля также обладает ограниченным объемом невосполнимых природных богатств и способна предоставить ограниченную площадь территорий для комфортного проживания людей, поэтому «трагедия общин» как нельзя лучше описывает ситуацию, в которой оказалось современное общество.

Из сложившегося положения обычно предлагается три ортодоксальных выхода: введение в оборот новых ресурсов (за счет освоения космоса); снижение объемов и темпов потребления (с помощью ограничения суверенитета государств и свободы участников рынка); создание новых технологий производства на базе использования возобновляемых ресурсов (благодаря интенсификации научно-технического прогресса). Первый из вариантов не только требует значительных затрат времени и средств, но не и способен гарантировать успех в обозримом будущем. Второй сценарий предполагает как слом веками складывавшейся системы международных отношений, так и изменение национальных законодательств в области распределения прав собственности, что без создания единого координационного центра (мирового правительства) создает риски масштабных политических конфликтов. Третий вариант подходит не для всех государств современного мира, так как границы многих из них определялись произвольным образом при разделении колониальных владений между европейскими державами – как следствие, такие страны не получили в свое распоряжение набор ресурсов (возобновляемых и невосполнимых), который обеспечивал бы им проведение самостоятельной (или самодостаточной) экономической политики для решения социальных проблем в современных условиях.

В любом, случае, последние исследования М.Д. Йетса, Т. Пикетти, Л. Притчетта, Б. Милановича и других зарубежных авторов позволяют утверждать, что с 1980-х годов и до настоящего момента большинство стран мира, условно относимых к развивающимся (и пытавшихся реализовать эти сценарии), не смогли добиться, к примеру, существенного улучшения благосостояния широких масс населения, то есть решить проблему социально-экономического неравенства. Фактически, рост подушевого ВВП обеспечивался за счет улучшения положения элиты (1–10% наиболее состоятельных граждан), которая смогла извлечь выгоды от проводимых социально-экономических преобразований. Что касается представителей «среднего класса» и социальных низов, то при сравнении места 20% беднейшей части населения США, России и Бразилии в структуре глобального дохода в 2005 году были получены вполне сопоставимые цифры, несмотря на разницу в производимом этими государствами ВВП и ВНП. Весьма показателен пример Китая, в котором с 1950 до 2016 годы ВВП на душу взрослого человека вырос в 22,1 раза (с 743 до 16424 долларов США), однако неравенство в уровне доходов между элитой и массой за эти 66 лет лишь выросло.

При этом аналогичное расхождение наблюдается и в США, и в Индии, а из развитых страны Европы одним из немногих исключений является Франция, где с 1900 по 2014 годы удалось снизить описанный разрыв между элитой и массой с 36,4% до всего лишь 7%.

Россия в этом плане демонстрирует интересную динамику, поскольку до революции 1917 года страна характеризовалась концентрацией доходов в руках высших слоев общества, а в советский период (примерно с 1928 года) произошло перераспределение финансовых ресурсов в сторону менее состоятельных граждан. При этом крах СССР и переход к построению капитализма на фоне роста ВВП повлек за собой резкое усиление неравенства в доходах в сравнении с предшествующим периодом истории.

Вместе с тем, американский политолог Э. Остром предложила вариант преодоления «трагедия общин», не связанный ни с коллапсом экосистемы, ни с созданием всемирного правительства. По ее мнению, для этого требуется, в первую очередь, опора на традиционные методы самоорганизации сообществ, выработанные в ходе длительного поддержания высокого уровня социальной сплоченности коллектива. Благодаря этому общины могут не только создать эффективные правила пользования общим ресурсом, но и выработать иерархию санкций за нарушение этих правил и общепризнанную методику разрешения конфликтных ситуаций между членами группы по данному вопросу[2].

Если экстраполировать выводы Э. Остром на глобальный уровень, то повышение сплоченности политических и экономических акторов, ответственных за принятие решений (при отсутствии единого органа власти), может способствовать созданию новой системы использования ресурсов, способной приостановить или замедлить эскалацию глобальных проблем. С одной стороны, в современных условиях выполнение этой задачи облегчается благодаря наличию средств информационного взаимодействия (Интернет, СМИ, стирание языковых барьеров). С другой стороны, национально-культурные и географические особенности многих государств не позволяют осуществлять быстрый экспорт эффективных норм, например, из Европы в Африку или из Южной Америки в Азию – обеспечение такого переноса подразумевает воссоздание у страны-реципиента институциональной среды страны-донора, так как только в этом случае можно обеспечить одинаковый уровень продуктивности созданной стратегии действий. Таким образом, можно предположить, что залогом решения глобальных проблем современности является активизация международной конвергенции государств.

Обычно под термином «конвергенция» понимается сближение изначально непохожих друг на друга субъектов в процессе взаимодействия[3], однако практические стороны такого сближения стали предметом долгих споров в науке.

Еще в начале 1950-х годов американский экономист А. Алчиан высказал мысль, что социальные институты, созданные в разных странах мира, находятся в постоянной конкуренции между собой. То есть, страны, пытающиеся выйти на более высокий уровень развития в какой-либо области, начинают перестраивать собственные институты по образцу аналогичных структур, существующих в более успешных странах. По сути, это означало, что со временем наиболее эффективные институты должны победить в конкурентной борьбе и распространиться во всех странах, а значит – в мире происходит глобальная конвергенция.

В то же период известная исследовательница социально-политических кризисов XX века Х. Арендт ввела в научный оборот понятие «колониального бумеранга». Суть его сводится к тому, что применение европейскими колониальными державами насильственных методов управления на завоеванных территориях в Азии, Африке и Америке со временем приводит к укоренению этих же методов во внутриполитической жизни метрополии. Иными словами, конфликт на периферии империи (в работах Х. Арендт речь шла, в первую очередь, о Британии) со временем способствует стиранию границ между колониями и метрополией, но не путем развития, скажем, Индии по английским лекалам, а, наоборот – за счет уподобления более развитых стран менее развитым.

Развитие идеи Х. Арендт привело к появлению идеи о существовании так называемой «негативной конвергенции», которая может привести к «взаимному заражению» (тезис В. Андреффа) стран одними и теми же недостатками в области экономических и политических отношений (уклонению предприятий от уплаты налогов, распространению силового предпринимательства, корпоративной и государственной коррупции, политического абсентеизма, нарушению прав человека и т.д.).

Действительно, в случае объединения земель и территорий путем завоевания достаточно часто в истории человечества негативное влияние могло превышать позитивный эффект от межрегиональной интеграции. Скажем, завоевание Китая монголами, а затем и их военные походы в Европу способствовали распространению чумы – из-за этого по приблизительным подсчетам населения Китая под властью монголов сократилось почти вдвое. С началом колонизации Австралии европейцами привезенные на этот континент кролики превратились в угрозу местной экосистеме – они спровоцировали вымирание нескольких видов местных животных и даже привели к эрозии почвы. Наконец, Первая и Вторая мировые войны не только привели к появлению Лиги Наций и ООН, но и способствовали расселению по многим странам колорадского жука – сельскохозяйственного вредителя, представляющего угрозы посадкам картофеля, томатов, баклажанов и т.д. На эти сложности обращал внимание ученых еще один из основоположников цивилизационного подхода к истории А. Тойнби, считавший, что невозможно целенаправленно и выборочно заимствовать элементы иной цивилизации, так как сам процесс заимствования должен рано или поздно стать обоюдным, и «реципиент» рискует попасть в зависимость от «донора».

В дальнейшем рассматриваемая теория получила более детальную проработку в трудах русского социолога П.А. Сорокина[4], который на примере изучения «холодной войны» выдвинул предположение, что при пролонгации данного конфликта советский социализм и американский капитализм рано или поздно в чистом виде исчезнут, а их заменит некая усредненная («интегральная») форма общественно-политического и экономического устройства, которая будет включать в себя лишь преимущества обеих систем.

Так оформились три изначальные точки зрения на возможные результаты процесса конвергенции. 

Критика этого подхода стартовала практически с момента его появления. В противовес «теории конвергенции» в 1950 – 1960-е годы многими учеными из стран, незадолго до этого освободившихся от колониализма (Р. Пребиш, П. Баран, С. Амин и др.), была выдвинута «теория зависимости». Суть ее состоит в том, что наиболее развитые страны капиталистического мира – США, Япония, европейские государства – монопольно контролируют рынок высоких технологий, мировые СМИ и оружие массового поражения. Из-за этого латиноамериканские и африканские страны, даже получив политическую свободу, все равно будут зависимы от главных капиталистических экономик. Попытки бывших колоний построить столь же успешные институты по образцу метрополий будут упираться в огромную разницу в их международном экономическом и политическом влиянии. Страны Запада, с точки зрения этой теории, за счет сохранения такого влияния смогут управлять мировыми финансовыми потоками, выводя капиталы из бывших колоний в большем объеме, чем инвестировать в них. Как следствие, для развития «молодых» государств следовало не интегрироваться в институциональную среду Запада, а максимально дистанцироваться, отгородиться от нее своеобразным «железным занавесом» по примеру СССР.

Подобные идеи высказывали и европейские специалисты, по мнению которых, во второй половине XX века мир оказался разделен на несколько враждующих лагерей, что ограничивало возможности торговли и трудовой миграции, а это, в свою очередь, препятствовало, а не способствовало конвергенции. При этом между государствами отсутствовала международная солидарность, поэтому сплочение происходило на внутриполитическом уровне, а во внешне политике страны лишь отдалялись друг от друга.

Что касается советских исследователей, то и в их среде идеи А. Алчиана и П.А. Сорокина не получили широкого распространения. Главная причина состояла в том, что история человечества для ученых-марксистов носила стадиальный характер, поэтому такие формации как капитализм и социализм представляли собой разные этапы развития человеческого общества. Наступление социализма считалось неизбежным, поэтому его сближение с более примитивными формами общественно-политического устройства означало бы не столько появление новых формаций, сколько «шаг назад» в историческом развитии.

Сегодня важнейшим аргументом в руках противников «теории конвергенции» стали собранные британским статистиком А. Мэдисоном в конце 1990-х годов материалы об изменении ВВП на душу населения в развитых и развивающихся странах с 1700 года до современности[5]. Поскольку в длительной временной протяженности получалось, что разница в уровне жизни между успешными и неуспешными странами лишь усиливалась, напрашивался вывод об отсутствии единого процесса международной конвергенции.

Наиболее рациональное объяснение причинам такого положения дел дал нобелевский лауреат Д. Норт, по мнению которого, попытки государств стать успешнее с помощью копирования более развитых соседей способствуют изменению лишь формальных институтов, а неформальные правила остаются неизменными. Вот его точное высказывание: «Хотя формальные правила можно изменить за одну ночь путем принятия политических или юридических изменений, неформальные ограничения, воплощенные в обычаях, традициях и кодексах поведения, гораздо менее восприимчивы к сознательным человеческим усилиям»[6]. Отсюда было сделано умозаключение, что глобальной конвергенции в мире не происходит, так как для нее требовалось бы взаимопроникновение как формальных, так и неформальных институтов разных стран, а этому препятствует не только общая пассивность основной массы граждан, но и запредельные по объему издержки для переустройства всех сфер общественной жизни.

В качестве одного из ответов на вопрос о причинах невозможности перестройки неформальных институтов путем их «трансплантации» из других стран экономисты и социологи часто используют понятие «ошибка первичного институционального выбора» или просто институциональная ошибка. Суть ее состоит в том, что из-за ограниченной рациональности политических лидеров и элит решения, принимаемые при создании и реформировании социальных институтов, могут быть ориентированы на достижение кратковременных успехов. В долгосрочной перспективе эти решения приводят к негативным социально-экономическим последствиям, однако их реализация, с одной стороны, обеспечивается силой принуждения, а с другой – необходимость этих мер обосновывается идеологически. Соответственно, за счет этих двух факторов ошибочно принятые решения приобретают характер традиций и закрепляются в поведенческих паттернах, как элиты, так и рядовых граждан. После этого отказ от следования таким шаблонам в пользу адаптации более эффективных норм требует слишком больших единовременных затрат, поэтому ситуация может не меняться столетиями – до тех пор пока не произойдут какие-либо масштабные институциональные или идеологические трансформации.

С точки зрения этой теории, любое предпринимаемое в настоящем политическое действие должно непременно обернуться каким-либо последствиями в ближайшем или отдаленном будущем, просчетом которых лидеры занимаются крайне редко[7]. Интересен пример, который в одной из своих лекций привел член-корреспондент РАН С.П. Карпов – по его данным победа московского князя Дмитрия Донского в Куликовской битве 1380 года над войсками темника Мамая повлекла за собой не только сожжение Москвы ханом Тохтамышем двум годами позднее, но и общую дестабилизацию русско-ордынских отношений. В результате, регулярный характер приобрели политически немотивированные татарские набеги на русские княжества, пленение их жителей с целью продажи в качестве рабов, например, в Италию.

Не менее показателен эпизод европейской истории 1939–1940 годов, о котором упоминал американский политолог Г. Таллок в монографии «Общественные блага, перераспределение и поиск ренты». По мнению автора, тогда в ситуации конфликта с СССР страны Прибалтики и Финляндия выбрали принципиально разные стратегии поведения. Финны предпочли сражаться за свой суверенитет, что обернулось для них не только значительными тратами на повышение обороноспособности, но и потерей части территории после поражения в советско-финляндской войне, в то время как элиты прибалтийских стран предпочти войти в состав Советского Союза. С одной стороны, данное решение руководителей Латвии, Литвы и Эстонии на тот момент могло показаться более выгодным, однако «советизация» Прибалтийских стран повлекла за собой значительные изменения в устройстве их социальных институтов, что не замедлило сказаться на уровне экономического развития после распада СССР. На сегодняшний день Финляндия опережает по показателю подушевого ВВП Эстонию почти в 2,5 раза; Литву и Латвию – примерно в 3 раза.

Известный индийско-американский экономист Д. Лал выдвинул предположение, что введение Ватиканом ограничений на количество браков в эпоху Раннего Средневековья было связано со стремлением уменьшить число потенциальных наследников имущества. На фоне достаточно высокой смертности это повышало шансы церкви стать обладателем богатств, оставленных купцом или феодалом после смерти (по подсчетам автора, до 40% семей при таком положении дел оставались без законных наследников мужского пола). В итоге, именно эта мера привела к распространению нуклеарного типа семьи, а европейский «индивидуализм возник как непреднамеренное последствие жажды наживы со стороны Римской Католической Церкви». Как следствие, «порожденный индивидуализмом триумф науки привел к… смерти вины, предписывавшей соответствующую личную мораль», поэтому в современном мире из чувства гуманизма жители развитых стран могут оказывать благотворительную помощь гражданам беднейших государств, не стремясь принципиально изменить внешнеэкономическое положение этих государств, нередко порожденное системой распределения доходов в мире между ведущими державами и периферией.

В целом, описанный выше механизм ярко показал американский исследователь из Стэндфордского Университета П. Дэвид на примере создания и внедрения в производство клавиатурной раскладки, известной как «QWERTY». В статье «Клио и экономическая теория QWERTY» 1985 года историк доказывал, что более эффективная раскладка «DSK» не смогла завоевать популярность только из-за более позднего появления. Тем самым, победа менее эффективной технологии над более эффективной была во многом предопределена исторической случайностью[8]. Следовательно, среди возможного спектра альтернатив исторического развития преимущество может получить не столько более совершенный, сколько более примитивный сценарий, в силу элементарной зависимости от предшествующих событий истории страны. Основываясь на эффекте «QWERTY», историки и экономисты смогли выявить целый спектр случаев победы неэффективных технологий над более эффективными в конкурентной борьбе. Так, при создании в XIX веке сети железных дорог в Британии (а затем и в континентальной Европе) ширина колеи была скопирована с английских гужевых повозок, которые, в свою очередь, создавались для передвижения по дорогам, построенным еще во времена Римской Империи. В Российской Империи (не унаследовавшей от Рима разветвленной дорожной сети) в тот же период времени был принят иной – более широкий – стандарт железнодорожной колеи, что обеспечивало большую безопасность передвижения и пропускную способность, однако распространения этот стандарт практически не получил.

Наконец, даже во второй половине XX века подобные ошибки не исчезли с исторической сцены. Скажем, в период соперничества американских компаний «Microsoft» и «Apple» на рынке программного обеспечения, предлагаемая последней операционная система «Макинтош», фактически, уступила более примитивной «Windows». Кроме того, исследователями высказывалось мнение, что в годы развития атомной промышленности в США при строительстве реакторов могли применяться более совершенные технологии, если бы данный сектор экономики развивался независимо от военно-промышленного комплекса. Стоит заметить, что в науке имели место и попытки более глубокого анализа современных социальных институтов и практик с учетом эффекта «QWERTY». В частности, недостаточно эффективными было признано сосуществование правостороннего и левостороннего автомобильного движения, англосаксонской и континентальной системы права и т.д. Интересно, что проведенное в начале XXI века исследование рынка сельскохозяйственной продукции показало, что за последние десятилетия селекции сортов томатов производители отдавали предпочтение тем из них, что демонстрировали более привлекательный внешний вид (красный цвет был важен с точки зрения потребительских предпочтений), твердость (что облегчало транспортировку и хранение) и размер. Как следствие, сегодня на рынке в основном представлены сорта, имеющие наиболее слабый вкус.

В принципе, идея «QWERTY-эффекта» для общественно-политической мысли была не столь уж нова. Отголоски такого подхода можно найти уже в Ветхом Завете, а именно – в Книге Иова. Р. Жирар – один из крупнейших исследователей данного текста – в книге «Путь древних, по которому шли люди беззаконные» обратил внимание на то, что беды, обрушившиеся на Иова, истолковывались его соседями как наказание за неправедную жизнь. При этом прежние успехи являлись своеобразной аберрацией, поэтому любой грешник может начать свой путь с богатства и успеха, однако с течением времени отказ от соблюдения божественных заветов приводит его к краху. Собственно, сам крах и является свидетельством греховности, так как один из критиков Иова (Елифаз) задает важный вопрос: «вспомни: погибал ли кто безвинно?». Из этого логически следует вывод, что поиск причин низкой эффективности тех или иных институтов начинается уже после того, как ситуация пришла к кризису, поскольку до этого момента вопрос оценки успешность норм этого института чаще всего даже не ставился.

Практически для каждой страны в период ее становления любое решение в области социально-экономического или военно-технического развития было способно предопределить вектор движения на столетия вперед. Это может быть как выбор какой-либо религии или доминирующей формы собственности, так и технологии строительства жилья (например, из дерева или камня) или даже культивируемой сельскохозяйственной культуры (пшеницы, риса, кукурузы и т.д.). Закрепление однажды сделанного выбора в социальных нормах приводит к тому, что, по замечанию К. Маркса, «традиции всех прошедших поколений тяготеют, как кошмар, над умами живых», то есть «люди сами делают свою историю, но они ее делают не так, как им вздумается, при обстоятельствах, которые не сами они выбрали, а которые непосредственно имеются налицо, даны им и перешли от прошлого». Отсюда, возможности изменить однажды созданные институты у страны весьма ограничены, а значит – в теории конвергенции происходить не должно.

Тем не менее, сегодня целый ряд ученых и практиков поддерживают идею международной конвергенции, несмотря на аргументы Д. Норта и его сторонников.

Дело в том, что ключевыми ошибками, как критиков, так и апологетов конвергенции были попытка придать ей перманентный и глобальный характер и поставить знак равенства между конвергенцией и монополизацией/унификацией в международной политике или экономике. В реальности международная конвергенция (в отличие от глобализации) может быть и двусторонней, и многосторонней, а степень ее эффективности варьируется в зависимости от комплекса факторов, точно так же, как и степень дивергенции (расхождения стран в политического, экономическом и культурном отношении). Таким образом, «периоды адаптированной конвергенции в стабильную среду сменяются стадиями дивергентной борьбы за осуществление изменений»[9]. Иными словами, чередование в общественном развитии конвергентных и дивергентных тенденций нередко носит циклический характер. Как в историческом плане, так и в современном мире конвергенции могут способствовать самые разнообразные явления – война, торговая конкуренция, миграция, научно-техническая революция, туризм, мода, спортивные состязания и т.д. В любом случае, реальным толчком к началу и конвергентного, и дивергентного вариантов развития обычно являются инновационные изменения в научно-технической, экономической или иной сфере.

Эти нововведения могут порождать дивергенцию, поскольку создают конкурентные преимущества в области военных технологий, промышленного производства, политической пропаганды или социального управления в целом для кого-либо из участников системы международных отношений. При высоком уровне патриотизма и конфликтных отношениях с другими странами полученные таким образом преимущества будут оберегаться от посягательств со стороны конкурентов не только элитой, но и рядовыми гражданами. В этой связи можно вспомнить о запрете на вывоз из Китая сырья для изготовления пороха, в Японии аналогичные меры принимались в отношении фарфора, а арабы предпринимали массу усилий для сохранения своей монополии на торговлю ароматическими веществами и специями. В XVIII веке в Англии был принят ряд законов, запрещавших трудовую миграцию квалифицированных специалистов в другие страны, а также вывоз новейших технических разработок и документации к ним. До сих пор целый ряд стран активно использует ограничения на экспорт уникальных технологий военного назначения, а распространение ядерных технологий пресекается целым комплексом международно-правовых актов. Государство при таком сценарии развития событий даже при необходимости вряд ли сможет транслировать свой успешный опыт решения каких-либо проблем на соседей, так как в этом случае весьма вероятным будет падение его легитимности в глазах патриотически-настроенных граждан.

В итоге, произошедшие изменения со временем закрепляются системой международного разделения труда – страны и регионы приобретают специализацию на базе собственных достижений, что выделяет их из общего круга государственных образований. Более того, применение созданных инноваций на практике нередко приводит к кризису сложившейся системы межгосударственных отношений, так как более передовые страны за счет своих достижений стремятся улучшить свое положение в рамках системы или пересмотреть ее основы в выгодную для себя сторону.

В подобных обстоятельствах часть акторов принимает верховенство нового лидера, однако так поступают не все, поэтому ряд стран предпринимают попытки копирования зарубежных достижений для установления паритета в технологиях (или общественно-политическом устройстве) и как следствие – «баланса сил» на международной арене. Тем не менее, этот сценарий далеко не всегда имеет шансы на успех, так как копируемые инновации могут быть заимствованы из государств, не пользующихся доверием и популярностью у членов влиятельных социальных институтов внутри модернизируемого общества. При отсутствии достаточной легитимности у инициаторов этих изменений, а также доминировании в сознании населения негативных стереотипов о зарубежье, наиболее вероятным исходом является свержение реформаторов (или отстранение их от власти), возврат к традиционной системе общественных отношений или способу производства продукции и создание своеобразного «железного занавеса» для недопущения повторного проникновения таких идей. Близкую по содержанию схему описывали в своих работах Д. Асемоглу и Дж. Робинсон, назвав ее «порочным кругом»[10].

Отсюда, можно сделать вывод, что позиция государственной власти далеко не всегда является определяющей в вопросах межгосударственного сближения, а способствовать как международной конвергенции, так и дивергенции может сочетание и степень выраженности определенных обстоятельств в области экономики, социальной психологии, права, политики и культуры, а именно:

• Интенсивность внешнеполитических конфликтов;
• Согласованность политики социальных институтов;
• Подверженность населения стереотипам;
• Эффективность запретительных механизмов;
• Уровень патриотизма;
• Легитимность государственной власти.

Вышеназванные факторы требуют определенной расшифровки.

Во-первых, конфликт, как известно, обладает целым набором конструктивных функций, среди которых фигурируют интеграция, мобилизация и переоценка ценностей. Если в мирное время страна и ее население, чаще всего, не готовы отказаться от устоявшихся правил и норм поведения ради потенциальной выгоды в будущем, то, к примеру, в условиях войны угроза поражения или даже уничтожения государства заставляет отказаться от такой пассивности. Данный процесс протекает на разных этапах конфликта с разной интенсивностью – на латентной (скрытой) стадии заимствования могут носить медленный поступательный характер; в условиях открытой борьбы конвергенция имеет тенденцию усиливаться. При этом не только проигравшие в войне подражают победителям – данный сценарий наиболее вероятен лишь в условиях краткосрочного и ассиметричного конфликта – если же противостояние носит длительный характер, конвергенция часто становится обоюдной.

Опираясь на опыт европейской истории, уже французский мыслитель Б. де Жувенель пришел к выводу, что в условиях конкуренции между государствами создание какой-либо политической или военной технологии в одной стране дает ей лишь «эфемерное преимущество», так как «побуждает соперников обращаться к сходной практике»[11]. Например, после постройки в Англии в 1906 году первого корабля, относящегося к классу «дредноут», практически все морские державы мира были вынуждены приступить к созданию аналогичных боевых кораблей, так как ранее построенные линкоры и броненосцы теперь не могли выдерживать конкуренцию с британскими военно-морскими силами. Этот эффект в истории получил название «дредноутной лихорадки» и стал одним из известнейших примеров гонки вооружений в XX веке.

Во-вторых, необходимо учитывать, что стремление подражать кому-нибудь для улучшения собственного положения нередко охватывает разные социальные группы и институты, следовательно, теоретически, возможен внутриполитический конфликт по вопросу о выборе «образца для подражания». Если государство видит таковой «образец» в одной стране, а армия, церковь или бизнес – в другой, правительство будет вынуждено преодолевать постоянное сопротивление своим реформам, в том числе в виде бунтов, восстаний, переворотов и покушений. Данный факт означает, что выбор, к примеру, государственной властью объекта для подражания, не соответствующего запросам ни общества, ни элитарных групп, способен вызывать тяжелые и длительные кризисы, призванные вновь сбалансировать интересы доминирующих институтов и привести их к договоренности о едином векторе развития.

В-третьих, в силу сравнительно невысокого уровня образования значительной части граждан в большинстве стран мира, может возникать ситуация, когда социальные институты какого-либо иностранного государства воспринимаются через призму распространенных стереотипов о нем. Эти стереотипы, как пишет профессор Е.С. Сенявская, «могут быть в основном адекватными реальности, частично адекватными или совершенно ей неадекватными», и «когда личный опыт противоречит стереотипу, большинство людей предпочитают не замечать этого противоречия и сохранить неизменными свои взгляды»[12]. Этому, в числе прочего, способствует государственная пропаганда, рисующая противника в строго определенном свете. Как следствие, конвергенция может быть успешной в случае, если хотя бы часть суждений о другом государстве является сколько-нибудь верной.

В-четвертых, нельзя забывать, что формальные институты (главным образом – государство) для защиты от внешнего воздействия могут вводить запреты на подражание зарубежной культуре. Здесь можно вспомнить указы Павла I, запрещавшие ношение французской одежды, ввоз иностранных книг и выезд молодежи за пределы страны (император боялся развития в дворянской среде революционных идей при знакомстве с европейской культурой). В СССР был период борьбы с ношением гражданами джинсов, которые считались символом буржуазности. Даже в Японии при проведении реформ Мэйдзи второй половины XIX века, по словам Д. Лала, правительство предпринимало попытки «сделать прививку любознательному японскому разуму от потенциально подрывных иностранных идей, таких как индивидуализм, либерализм и демократия»[13]. Наконец, в XX веке целый ряд стран ввели ограничения на демонстрацию по телевидению американских фильмов и передач.

Причины обращения формальных институтов к подобным методам достаточно понятны – ряд инноваций считается ими идеологически опасным, неся угрозу политическому или экономическому доминированию определенных групп. То есть, нововведения могут быть связаны с риском как для общества в целом, так и для господствующих социальных институтов и групп, стремящихся сохранить свое влияние за счет манипулирования ожиданиями и представлениями масс. При этом новации выводят индивидов и социум из состояния комфорта, поэтому в них усматривается угроза как формальным, и неформальным нормам общества, его ценностям и нравственности. Конечно, при наличии тесных связей между социальными институтами, деструктивный потенциал различных нововведений может быть успешно преодолен благодаря согласованности норм поведения, распространенных и закрепленных в данном обществе. Однако что касается примитивных сообществ, то при отсутствии баланса между формальными и неформальными нормами и институтами, для сохранения стабильности он вынуждены вводить ограничения на новаторство.

В конечном итоге, одной из мер против конвергенции являются законы о защите авторского права, ограничивающие возможность воссоздания идей и изобретений, созданных в одной стране всем остальным миром. Если предположить, что механизмов защиты авторского права не существовало бы, то возможности копирования различных технических инноваций определялись бы исключительно производственной необходимостью и технологическим потенциалом страны. Это, без сомнения, привело бы к снижению интереса к изобретательству с одной стороны, но с другой – существенно облегчило бы процесс конвергенции. В таком ракурсе не удивительно, что многие эксперты называют одной из наиболее перспективных моделей межрегиональной конвергенции страны БРИКС (Бразилия, Россия, Индия, Китай и ЮАР), в которых законы о защите авторских прав в значительной мере работают неэффективно.

Также интересно, что в условиях конфликта многие формальные институты утрачивают свою силу, в особенности, если препятствуют достижению победы, а целый ряд идей в области военной тактики и стратегии, педагогики и психологии, менеджмента, физкультуры и спорта вообще не может быть монополизирован какой-либо страной или конкретным человеком. Фактически, наиболее эффективные идеи в таких сферах легко берутся на вооружение любым, кто знаком с ними и способен применить на практике.

Определенный парадокс в этой связи заключается в том, что низкий уровень легитимности власти при таком же низком уровне эффективности формальных запретов может способствовать не дивергенции, а конвергенции. В частности, французский философ Ж.-Ф. Лиотар заметил, что «забыться в обиходном смысле может только то, что смогло записаться, поскольку оно может и стереться»[14]. Данный тезис можно понимать в том смысле, что формальное закрепление каких-либо социальных норм обеспечивает возможность пренебрежения ими ради достижения каких-либо высших целей, в то время как неформальные нормы, поддерживаемые силой общественного мнения, чаще всего выдерживают давление обстоятельств. В такой ситуации неуважение к национальному законодательству становится фактором международного сближения, что активно наблюдалось, к примеру, в России XVIII – XIX веков, о положении дел в которой ярче всего свидетельствует афоризм (приписываемый как Н.М. Карамзину, так и М.Е. Салтыкову-Щедрину): «Строгость законов Империи Российской компенсируется необязательность исполнения таковых». Фактически, независимо от затрат государственной власти на сохранение стабильности установившейся политической системы, другие социальные институты могут самостоятельно развиваться путем конвергенции с внешним миром через копирование неформальных норм.

В рамках подобной системы государственно-общественных отношений институтам, пришедшим к договоренности относительно дальнейшего пути развития страны, было удобнее свергнуть препятствующую изменениям власть, нежели длительное время исполнять навязываемые этой властью устаревшие нормы.

Для объяснения этого эффекта можно обратиться к экспериментам Дж. Кнетча[15], который смог аргументировано показать, что люди, получившие какой-либо бесплатный ресурс, в большинстве случаев не готовы расстаться с ним за равную его рыночной стоимости денежную компенсацию. Наиболее вероятное объяснение этому феномену состоит в том, что получение предмета от экспериментатора без оплаты переводит его в категорию «подарка», то есть предмет начинает восприниматься не только в чисто экономическом контексте. Предмет наделяется какими-то дополнительными качествами, не связанными напрямую с его функциональным назначением, поэтому расставание с ним требует от испытуемого дополнительных издержек, сопряженных с компенсацией эмоциональной привязанности, а не только с утратой материального ресурса.

При расширенном взгляде на общество в таком ракурсе чаще всего делается вывод, что люди находятся в ситуации выбора между двумя альтернативами. С одной стороны, они могут подчиниться нелегитимной власти, которая способна компенсировать их эмоциональные издержки от совершения «аморального» выбора предоставлением благ, созданных за счет средств, освободившихся от финансирования карательно-репрессивного аппарата (например, жандармерии, ВЧК или ГУЛАГа). С другой стороны, граждане имеют возможность поднять восстание против власти, которую они считают нелегитимной, так как эта власть, с их точки зрения, несет угрозу неформальным нормам (традициям, морали и т.д.) общественной жизни, что сопряжено с различными видами издержек, как для самих граждан, так и государства. Хотя обилие революцией, восстаний и гражданских войн в отечественной и мировой истории подтверждает склонность индивидов к выбору конфликтной стратегии поведения, эти противоречия возникают не только из-за стремления общества сохранить верность традициям, но и в силу попыток скорректировать эти неформальные нормы на базе зарубежного опыта, чему может препятствовать государственная власть.

Лишь в XX веке государство смогло наладить достаточно эффективное противодействие такому сценарию развития событий за счет перехода от интеграционной модели взаимодействия институтов к сепарационной, практически исключив возможности создания широкой антиправительственной коалиции. Кроме того, ограничение контактов с внешним миром и, одновременно, усиленная пропаганда определенной идеологии, содержащей единственно возможный образ будущего, позволяла навязать гражданам выгодную государству систему ценностей и представлений (особую роль в этом играло появление и широкое распространение телевидения и кинематографа, активно применявшихся для политической пропаганды). В результате, потенциал использования международных конфликтов второй половины XX столетия для международной конвергенции был серьезно ограничен.

Резюмируя, можно заключить, что снижение уровня патриотизма и легитимности верховной власти в обществе вполне могут способствовать проведению эффективной модернизации, если этот процесс дополняется наличием военного или политического конфликта. Достаточно вспомнить, что «японское экономическое чудо» 1950-х – 1960-х годов происходило на фоне отхода Японии от идеологий милитаризма, национализма и обожествления императора.

В этой связи стоит заметить, что в начале 1990-х годов некоторые исследователи (например, Б. Унгер, Ф. ван Ваарден, С. Либфрид, П. Пирсон) полагали, будто гармонизация одних только формальных норм в рамках Европейского Союза могла стать фундаментом для частичной конвергенции в отдельных областях политики и экономики. Однако с течением времени неэффективность политики мультикультурализма и развитие сепаратистских тенденций (в частности, в Испании и Великобритании) позволили придти к заключению, что в созданных условиях сближение может иметь место только между сходными по уровню экономического развития странами, в то время как наиболее слабые экономики ЕС вряд ли смогут приблизиться к наиболее развитым. По всей видимости, проблема состоит в том, что в условиях победы в Европе либерально-демократической модели управления наблюдался достаточно высокий уровень легитимности власти в глазах народа, что не давало гражданам возможности пренебрегать формализованными традициями для культурного сближения со странами-соседями.

Таким образом, для достижения полноценной конвергенции требуется обеспечить достаточно специфическую комбинацию факторов, однако понимания сущности данного процесса в перспективе позволит осуществлять успешный экспорт норм и институтов в страны разного цивилизационного типа. Фактически, для обеспечения сколько-нибудь устойчивой конвергенции между институтами разных стран эффективными могут быть две основные модели. Первая предполагает высокий уровень согласованности политики социальных институтов и интенсивности конфликтов, а также низкий уровень подверженности населения стереотипам, эффективности запретительных механизмов и патриотизма. Вторая модель основывается на высоком уровне патриотизма, легитимности власти, согласованности действий социальных институтов, подверженности граждан стереотипам и интенсивности конфликтов, а также слабости запретительных механизмов.

Второй вариант обусловлен тем обстоятельством, что во многих странах мира представители элиты в целях извлечения выгоды нередко навязывают большинству граждан некие несвойственные им об­разцы поведения, выдавая их за многовековые традиции данного народа. Отсюда, гипотетически возможен вариант, при котором элита в целях конвергенции с мировым сообществом может манипулировать общественным мнением, заставляя граждан соблюдать социальные нормы, пришедшие из-за рубежа, но выдаваемые за древние обычаи данной этнической или социальной группы.

Россия в данных обстоятельствах имеет возможность выбора пути развития, однако эффективность принятого решения о пути развития в любом случае зависит от комбинации факторов, которые можно оценить и измерить. При возможности решить эту задачу, перед страной откроются перспективы и возможности произвольного выбора источника конвергентных заимствований, что позволит решить значительную часть социальных, экономических, экологических и иных сложностей, предопределенных давними ошибками первичного институционального выбора.

Источники

[1] Hardin, Garret J. The Tragedy of the Commons // Science, New Series, 1968, Vol. 162, No. 3859, pp. 1243-1248.

[2] Ostrom, Elinor. Governing the Commons: The Evolution of Institutions for Collective Action. Cambridge: Cambridge University Press, 1990. 280 pp.

[3] Иванов А.А. Негативистская конфликтология. М.: Флинта, 2015. С. 256.

[4] Sorokin, Pitirim A. Mutual Convergence of the United States and the USSR to the Mixed Sociocul­tural Type // Interna­tional Journal of Comparative Sociology, 1960, No. 1, pp 143-176

[5] Maddison, Angus. The World Economy: A Millennial Perspective.  Paris: OECD, 2001. 384 pp.

[6] North, Douglas. Institutions, Institutional Change and Economic Performance. Cambridge: Cambridge University Press, 1990. P. 6.

[7] По мнению П. Козловски, даже установление в Германии гитлеровского режима являлось формой «сознательного регресса, осуществленного со ступени высокоразвитой культуры». Краткосрочные военно-политические успехи Третьего Рейха в этом ключе неминуемо должны были обернуться поражением в схватке с более передовыми в культурном отношении державами.

[8] Примером ситуации, когда появление норм являлось проявлением случайности можно считать появление бразильского национального боевого искусства – капоэйра, отличительной чертой которого было практически полное отсутствие ударов руками (они используются в основном для опоры при нанесении ударов ногами). Причина утверждения этих норм определялась не столько высокой эффективностью такого стиля боя, сколько тем обстоятельством, что капойэра создавалась чернокожими рабами, руки которых, как правило, были скованы цепями, а тренировки им приходилось маскировать под танец.

[9] Mintzberg, Henry; Ahlstrand, Bruce W.; Lampel, Joseph. Strategy Safari: A guided Tour through the Wilds of Strategic Management. New York: Free Press, 1998. P. 310.

[10] Acemoglu, Daron; Robinson, James A. Persistence of Power, Elites and Institutions // American Economic Review, 2008, Vol. 98, No. 1, pp. 267-293.

[11] Жувенель Б. де Власть: Естественная история ее возрастания. М.: Мысль, 2011. С. 212.

[12] Сенявская Е.С. Противники России в войнах ХХ века. М.: РОССПЭН, 2006. С. 9.

[13] Лал Д. Непреднамеренные последствия. Влияние обеспеченности факторами производства, культуры и политики на долгосрочные экономические результаты. М.: ИРИСЭН, 2007. С. 173.

[14] Лиотар Ж.-Ф. Хайдеггер и «евреи». СПб.: Аксиома, 2001. С. 47.

[15] Knetsch, Jack L. The Endowment Effect and Evidence of Nonreversible Indifference Curves // American Economic Review, 1989, Vol. 79, No. 5, pp. 1277-1184.

Иванов Андрей

Теги: оценки , Россия , США , Европа , Китай , конкурс А.Е.Снесарева